Предпринятая мною этим летом, благодаря любезному содействию Общества Обследования и Изучения Азербайджана, поездка по Талышу, продолжавшаяся, включая мое пребывание в центре его— гор. Ленкоране, один месяц (10 авг.—10 сент.),—является моим вторичным посещением этого интересного края. В первый раз я в нем побывал 23 года назад в свои студенческие годы, когда, задавшись целью ознакомиться с талышским языком, я провел в Талыше около полутора, месяца, причем побывал в южной части края, на низменности до Астары, и предпринял две поездки в горный округ Зуванд, посетив сельские общества Келевез, Лулякеран, Вери, Оранд и Лерик. Результатом тогдашней поездки явилось некоторое количество записей талышского языка,—образцов как. разговорной речи, сказок и повестушек и т. п., и т. наз. „махне“) поэтических -„четверостиший, распеваемых талышской молодежью. Этот материал за долгие истекшие с того времени годы остался мною неиспользованным и мне вскоре затем пришлось уехать на мусульманский зарубежный Восток и жить там многие годы в условиях, не всегда благоприятствовавших научной работе и изданию лингвистических текстов. В 1919 г., когда я работал в Петрограде в кавказской секции академической Комиссии по изучению племенного состава России, возглавлявшейся академиком Н.Я. Марром, мне снова пришлось заняться талышами. Мои беседы с ак. Марром и, отчасти, фактический материал по языку и быту талышей, мною ему тогда сообщенный, направил его внимание на этот интересный народ. Н.Я.Марр в археологических памятниках края, в языке талышей, и вообще в в их материальном и духовном быте старался усмотреть следы яфетической подпочвы и установить Их связь с остальным яфетичеcким миром Кавказа. Результатом занятий Н.Я Марра явилась его работа о Талыше, изданная в трудах упомянутой комиссии в 1922 г. Моими заданиями в настоящую поездку по Талышу, к сожалению слишком кратковременную, являлись освежение моих сведений -по языку, проверка уже имеющихся у меня материалов, а главное, запись новых текстов; из разных областей фольклора; кроме того, я хотел посетить некоторые интересовавшие меня местности, необследованные мною в отношении языка в мою первую поездку, и выяснить неясный для меня вопрос, не имеется ли в талышском языке поднаречий, Между прочим, на пути в Талыш, в Баку от местных краеведов я узнал о недавне отмеченном в Талышском крае каком-то совершенно неизвестном народце „дережей“ (деришей) говорящем будто бы, на никому непонятном языке. Обследовать этот „народец“ тоже представлялось желательным. Талыш, как известно, занимающий южную часть Ленкоранского уезда в географическом отношении делится на три полосы: прибрежную, низменную, с крайне-влажным климатом, довольно узкую (верст 15—26 в северной части, верст 8—10 к западу от Ленкорана и верст 5 у Астары на юге), на которой в многочисленных и часто зажиточных селениях живет главная масса талышей, занимающаяся разведением рисовых плантаций (чалтыков), —на гористую-лесистую, в которой в узких долинах многочисленных речек, стекающих с Талышского хребта в Каспий, живет разбросанными усадьбами редкое и сравнительно бедное население,— и на высокогорную сухую полосу, расположенную близь персидской границы, составляющую климатически полную противоположность первым двум полосам, на которой в безлесных горных котловинах население наряду с земледелием (пшеница, ячмень, картофель) занимается и скотоводством, что обуславливает полукочевой образ жизни некоторых групп горцев (напр. орандцев, аларцев). В настоящую поездку я посетил все три полосы: сперва селения, расположенные на низменности к северу от Ленкорана, выясняя границу талышского и тюркского языков, затем побывал опять в южной части уезда, но на этот раз в непосещенных мною ранее суннитских селениях (большинство талышей—мусульмане-шииты),—-и, наконец, проехав через лесную полосу, по двум маршрутам, я опять посетил горный район Зуванд, причем самый крайный пункт мною достигнутый,было селение Мистан. Как во время разъездов, так и в самом Ленкоране мною было записано довольно много текстов, и сейчас собранный мною материал, вместо с прежним, состоит из: 1) нескольких длинных сказок на сюжеты, встречаемые в народных литературах и у других мусульманских народов, 2) нескольких десятков кратких рассказов, анекдотов,повестушек на темы, преимущественно» о глупцах и о женском коварстве,— интересные по подробностям талышского быта, 3) поговорок, пословиц, 4) рассказов на темы из современной жизни (напр., о засухе этого года, об организации в одном селении комсомольской ячейки, о земледельческих работах, о появлении весной прошлого года тигра а четырех верстах от Ленкорана и т. п.), 5) материалов для грамматики талышского языка и талышско-русского словаря, б) около сотни четверостиший «махне» и 7) записей пастушеских сюжетов-тем, воспроизводимых наивными мелодиями пастухов-горцев (так наз. галованов или галышей), играющих на камышовых флейтах (нейля, лейна). Записанные мною «махне» представляют собой форму, излюбленную и в других иранских диалектах и очень распространенную в Персии. Это—четырехстрочные строфы, каждый стих которых состоит из 11 слогов; иногда, впрочем, число слогов в отдельных строках бывает 12 и 13, а иногда не доходит до 11, что, быть может, объясняется плохой памятью передатчиков и невольным искажением ими отдельных стихов. Обычно рифма проходит в 1-й, 2-й и 4-й строках, тогда как 3-я ее не имеет, как и в литературных персидских четверостишиях, так наз. «робаият». По-видимому, эта стихотворная форма восходит к далекой древности — именно к древнейшей части Авесты, к одной из групп, так наз. «гат». Талышские «махне» принадлежат к любовной поэзии, отличаются большой свежестью и непосредственностью чувства; сравнения и образы отличаются реальностью и заимствуются из окружающих талыша природы и быта. Юноша и девушка воспевают радость свидания, красоту возлюбленной или возлюбленного; говорят о горечи разлуки, муках ревности, измене, бросают вызов клеветникам и сплетникам и т.д. Иногда отношения влюбленных изображаются в диалогической форме. Часто в песнях фигурируют «братец» и «сестрица», связанные глубокие нежным чувством. Записанные мною «темы» пастушеских мелодий также отражают примитивный, близкий к природе быт пастухов-горцев и несложное содержание их повседневной жизни,—например: пастух сидит на камне, играет на флейте, внезапно появляется волк; пастух взывает о помощи к своей верной собаке (банака); или—пастух бродит-со своим стадом овец, вдруг одна из них падает со скалы и ломает себе ногу,—и музыка изображает горестные чувства пастуха; или,—сестра с братом пасут стадо, подкрадывается шахсеван и внезапно похищает девушку; она умоляет похитителя позволить ей сыграть на флейте, играет призыв, о помощи к брату, который ее слышит и спасает. Вот еще одна- тема: пастух с далеких гор попадает в Ленкоран, город богатый, «с красивыми домами», но ему вспоминаются его родные горы, становится тяжело на сердце, и его флейта изображает его переживания; и т. д. Остановлюсь теперь вкратце на вопросах о численности талышей и о границах их распространения, как в пределах советского Азербайджана, так и соседней Персии, а также на вопросе о талышах-суннитах. В пределах АССР талыши занимают южную часть Ленкоранского уезда; с севера они граничат с тюрками, причем граница проходит прибизительно по реке Виляж-чай; но таковой границей эта река является не 26 на всем своем протяжении, а главным образом, в среднем течении, тогда как в нижнем ее течении тюркские населения перешли на ее правый берег, доходя до Кумбашинского «мордова» (болота-озера). Западную границу распространения талышей составляет в главных чертах,но не везде, Талышинский хребет, составляющий здесь и государственную границу: в самой западной, вдающейся в Персию, части Ленкоранского уезда талышские населения не доходят до главного хребта, отделяясь от него тюркскими; на юге талышское население вплотную подходит к р. Астара-чаю, государственной границе с Персией. В указанных пределах по довоенной статистике (Кавказ. Календ. 1915 г.), весьма несовершенной, числилось 67.552 чел. в 297 поселениях, без Ленкорана. Новейшие статистические данные о Талыше,—именно перепись АзЦСУ 1921 г., тоже крайне несовершенны. В Ленкоранском уезде было переписано всего 46 сельских обществ, из которых,—в северной, отчасти северо-западной и крайне западной части уезда, в 24 сельских обществах, которых я перечислять не стану, население показано исключительно тюркским (и в небольшем числе—русским); в 4-х сельских обществах талыши составляют незначительное меньшинство (в Болгаринском , сел. общ.—4 селения, в Перембельском, Масалинском и Шилавангском—по 1). Но далее к югу талыши идут сплошной массой, а тюрки либо составляют незначительное меньшинство (в Аркеванском сел. общ.—1 сел., в Борадигяхском—3, в Кызылаварском—3, Порнаимском - 1, в Шингадуланском—2), или же их вовсе нет. Сплошь талышских сельских обществ—16: Джиль, Арчеван, Путасар, Сютамордов, Герматук, Гирдани, Рво, Рудакенаруд, Тенгеруд, Вери, Зенони, Келевез, Лерик, Мистан, Оранд, Сори. Перепись происходила в год еще не затихшей гражданской войны, и 44 селения остались не переписанными,- главным образом на низменности к югу от Ленкорани (сел. общ. Тенгеруд, Путасар, Арчеван); 25 селений отмечены разрушенными, главным образом в горной полосе (сел. общ. Вери, Зенони, Келевез, Лери, Мистан, Порнаим) и их обитатели, возможно, или совсем не были переписаны, или же оказались в числе жителей тех селений, в которых они укрывались. За этими исключениями, общее число талышей по переписи составляет 66.683. Данные переписи мало заслуживают доверия, как мне пришлось не раз убеждаться. Например, сел. Борадигя показано тюркским, между тем я в нем записывал талышские тексты от мальчиков школьного возраста. Часто селения, лежащие на торных путях, могут с первого взгляда произвести впечатление тюркских: тюркский язык господствует на базарах, и некоторая часть населения, особенно связанная с торговлей, является тюркской,—но сплошь и рядом вы можете встретить талыша, -который назовет себя тюрком, а потом окажется, что у себя в доме, в .семье, он говорит только по-талышски. Правда, большинство талышей свободно владеют тюркским языком,—но этого нельзя сказать о женщинах, особенно в глухих лесных и горных местностях, не знающих тюркского языка. Имеются до сих пор в глухих углах и целые группы населения, незнакомые с тюркским языком, что мне и подтверждали и ленкоранцы,видевшие их представителей на своих базарах. Несмотря на преоблдающее как будто двуязычие, я лично не склонен считать талышей «двуязычным» народом, и нахожу, вообще, такое „двуязычие“ психологически трудно допустимым: несомненно, определяющим должен быть язык семьи, язык матери и женской половины населения, воспринимаемый с самого раннего детства. Таковым является талышский, тюркский же—талыш усваивает уже в более позднюю пору своей жизни. При последующих переписях АзЦСУ следовало бы обратить на это серьезное внимание и во избежание ошибок относить к талышским селениям все те, в которых языком семьи является талышский. К упомянутой цифре 66.683 следует прибавить несколько тысяч талышского населения Ленкорана, этого естественного центра советского Талыша, распространяющегося от города приблизительно на ровные растояния в направлении севера, юга и запада. Общее число жителей Ленкорана около 12.000 (11.953), население города и теперь, как и раньше, огульно признается тюркским, но это не совсем верно; если принять во внимание тесную связь части ленкоранцев с талышами окрестных сел; даже в местных интеллигентных семьях иногда слышится талышская речь. Итак, учитывая вышеприведенные недостатки и пропуски переписи, общее число талышей советского Азербайджана, мне кажется, можно принять приблизительно в 80.000 чел., живущих приблизительно в 350 селениях и отселках и частью в Ленкоране. Если сравнивать цифры населения талышского и тюркского по последовательным переписям (начиная с посемейных списков 1886 г.), можно притти к заключению, что талыши нисколько не вымирают, что число их прогрессивно возрастает, не уступая в этом отношении тюркам, и что процентное отношение между обоими племенными группами в Ленкоранском уезде не изменяется, и это несмотря на невольную тюркизацию, которой подвергаются неимеющие своей письменности талыши, вынужденные в школах и административных учреждениях пользоваться тюркским языком. Талыши отнюдь не производят впечатления народа регрессирующего или вымирающего; наоборот, в этот своей проезд я мог констатировать, по крайней мере на низменности, на которой живет их преобладающая часть, заметный прогресс материального благосостояния; в селениях, например, заметно увеличилось число кирпичных строении, многие из которых не уступают ленкоранским домам; хорошо построены и строятся кое-где новые мечети,—и все это несмотря на сильно затронувшую край гражданскую войну. На путешественника, знакомого подобно мне с Персией, Талышский край производит впечатление персидской прикаспийской провинции. Он теснейшим образом связан географически, этнически и культурно с персидскими прикаспийскими областями,—Гиляном и Мазандераном; предполагаемая ак. Марром яфетическая подпочва, быть может, отчетливо выявится лишь в результате последующих детальных изысканий специалистов по яфетидологии. Политическая граница по р. Астаре и вдоль Талышского хребта пересекает компактную массу талышей, протянувшуюся далеко на юг по берегу Каспия, а также по горам и плоскогорьям его окаймляющих. Какова же картина расселения талышей в Персии и какова их численность? Мы этого, к сожалению еше не знаем. Лучшие исследователи южных прикаспийских областей (в 60-х годах прошлого века), акад. Дорн и Мельгунов, ничего определенного нам об этом не сообщают. Работа Мельгунова по описанию южного побережья Каспия содержит много детальных и ценных данных, но этот исследователь не задавался целью выяснить границу языков талышского и гилеки по побережью, -с одной стороны,- и границу талышей и тюрков в персидском Азербайджане, с другой. В виду отсутствия в Персии статистики, эти вопросы смогут быть освещены лишь путем посылки специальной экспедиций. Пока же приходится ограничиться случайными расспросными сведениями, что я и делал. Моими осведомителями были люди, лично изъездившие по своим делам по побережье до Энзели, знакомые также и с прилегающими горными округами, и вместе с тем, настолько владевшие талышским языком, что они могли даже уловить диалектические отличия. По их словам, вдоль моря на юг талыши распространяются до Капирчала (Кепричала), который составляет границу языков талышского и гилеки, и занимают персидские округа Астара, Чилаванд, Кергери (Керганруд), Асалым и Талышдолаб,—до границы с Энзели. На юг от Кергери, -в Асалыме и Талыщдолабе, талышский язык, по их словам, сильно отличается от того, который господствует к северу, включая и советский Талыш. Но несмотря на отличия, все же, человек, знакомый с талышским наречием Ленкорани, может свободно объясниться по всей прибрежной полосе почти вплоть до Энзели. В горной полосе, окаймляющей побережье, распространение талышей к югу не заходит так далеко, как по берегу, и там они скорее начинают смешиваться с гиляками. Главные талышские селения этой полосы—Туларуд и Рек (богатое селение); гилянцы же в этой полосе живут в округах Масула, Чаршамбабазар, Пейшамбабазар, Гаскере и Фомене. В горах и на плоскогорье от Зуванда к Ардебилю есть ряд талышских селений: Амбаран, Кюлеш, Джеид, Пилечай, Делидаш, Кюльтепе, Сарыханлы, Дохюльтепе. Везде население чисто талышское и лишь в Сарыханлы оно смешано с тюрками. В округе Халхал талыши называются по имени округа—халхалцами.—О числе талышей в Персии можно только делать предположения. На мой вопрос мои осведомители давали самые разнообразные ответы: одни говорили, что Персидских талышей больше, чем на-нашей стороне, другие,—что их ни в коем случае не меньше; третьи,—что их всего 25-30.000. В очень устаревшей (1868 г.) работе Мельгунова приводятся некоторые цифровые данные—для округа Асалыма - 4240 чел., для округа Керганруда, (Кергери) 41.380 и до 5.000 семей кочевников, приходящих на яйлаки из Мугани. По по его же словам, уже в Асалыме талыши живут смешанно с гилянцами, в Керганруде, будто бы, тоже, и кроме того, там он отмечает еще тюрков, переселившихся из Ардебильского и Халхалского округов; выделить из этих общих цифр талышей не представляется возможным. Если данные моих осведомителей о распространении талышей в округах Кер- ганруд и Асалым верны- то для этой низменной полосы пришлось бы численность талышей принять, для наших времен, едва ли менее 40-50 тыс. Из горных местностей, населенных талышами, мои осведомители мне отмечали как очень населенный округ Пилечай (несколько тысяч домов). Таковы мои случайные данные, создающие впечатление, что в Персии живет еще довольно компактная масса талышей в несколько десятков тысяч, —и тогда обычную численность этого народа можно принять во всяком случае значительно превышающей сотню тысяч. Самая южная часть Ленкоранского уезда имеет значительное суннитское население; мне перечисляли до 25 таковых селений. Главное из них - Тенгеруд,—я посетил сам.

Яйлагом суннитов назвали мне местность Бу? Численность суннитов по переписи 1921 г. установить нельзя. Как я выяснил, в этом суннитском углу Талыша и наречие имеет некоторое, правда небольшие (главным образом фонетические), отличия от обще-талышского языка, понимая под последним язык остального Талыша. Далее, я выяснил, что во многих суннитских селениях (мне называли определенно до десяти) имеются переселенцы (во 2-м и 3-м поколении) из Персии, преимущественно из прибрежной полосы,—округов Керганруда, Асалым также из Талышдолаба; эти переселенцы частью еще сохраняют особенности своего диалекта, частью уже смешались с остальным населением. Чем было вызвано их переселение и не являются ли остальные сунниты Астаринского округа такими же переселенцами из Персии, но только более древними, вопрос, требующий особого выяснения. Отмечу, что в Персидском Талыше имеются значительные суннитские групы; таковы селения Амбаран, Аминджан, Джеид, Мизран, Минавар, Куляш. В Пилечае сунниты живут смешанно с шиитами. В Наминском округе сельское население сунниты, в самом же г. Намине—шииты. Отмечу далее, что по данным Мельгунова большая часть Асалымского округа населена суннитами, в округе же Керганруд гилеки (гилянцы), которых он там находит, шииты, а талыши сунниты. Объясняются ли отмеченные особенности языка суннитов каким -нибудь этническим субстратом, т. е. не следует ли искать в талышах-суннитах посторонней этнической примеси? Этот вопрос требовал бы освещения, и мне кажется, должен быть поставлен в связь с происхождением и этимологией слова Талыш, с одной стороны, и с вопросом о происхождении суннитских групп, сохранившихся в прилегающих частях Персидского Талыша, с другой. В слове Талыш мы вероятнее всего имеем название какого-нибудь племени, древнейших обитателей этих мест. Акад. Марр высказывает предположение, что в термине Тал. Дал—сохраняется переживание племенного названия далеев (1)а11а), населения области, известной по походу Саргона. - С другой стороны, отметим, что прежние исследователи этих областей (Ходзько, в работе о Гиляне, Мельгунов), повидимому исходя из персидских исторических свидетельств видят в талышах турецкое племя, происходящее из Средней Азии, входившее в состав монгольских армий и получившее талышскую область как бы в ленное владение. Ходзько даже сообщает, что «гилянские талыши» говорят на восточно- турецком наречии, а население их деревень сохранило свое родное наречие, которое Ходзько считает одним из наиболее благозвучных наречий языка гилеки (очевидно Ходзько имеет ввиду язык собственно талышский).Мельгунов, как мы видели, противопоставляет в округе Керганруде талышей-суннитов—гилянцам-шиитам. Версия о появлении талышей лишь после монголов должна быть оставлена. Насколько мне помнится, уже у арабских географов-историков конца IX века (Якуби) есть упоминание о талыщах. Вероятнее всего, предположить, что захватившие талышский край турки (тюрки) составляли небольшую группу, объединенную родовым началом и возглавлявшуюся одним или несколькими предводителями (родоначальниками ханов талышинских), которая получила имя покоренного народа талышей*) и затем мало-по-малу частью смешалась с другими тюркскими племенами персидского Азербайджана, потеряв свое имя,—частью же растворилась в талышском народе и усвоила его язык, на котором говорит с легкими фонетическими особенностями,но сохранила свое суннитское вероисповедание, принесенное из Средней Азии. Нельзя ли поставить в связь с этим предположением о растворении в талышской среде тюркской племенной группы также и отмечаемое-некоторыми исследователями Талыша различие физического типа его обитателей,–более смуглого у обитателей низменности и лесов и несколько более светлого в горных и безлесных частях. И этот вопрос, как и предшествующий, мною здесь только ставится, но разрешить его, конечно, сможет лишь всестороннее изучение Талыша во всех его частях, на всем протяжении. Перехожу к „дережам“. По собранным мною сведениям, это ничтожная племенная группа (всего семей 30), до последнего времени полукочевая,(зимовки свои имела в т. наз. Рвинском лесничестве, к западу от Ленкорана,у Миянху, приблизительно между сел. Гуйнагером и Гагероном, кочевки же- под Кыз-юрды. В последние годы дережи уже не делают регулярных перекочевок, а живут летом разбросанно в горах в районе селений Чайфуд, Сиов, Хамуат, Джони, Тули. Дережи—шииты, выходцы из персидского Талыша из местн. Лисар, округа Керганруд (Кергери), где до сих пор имеются их ханы (Рашид хан, Хусейн Али хан, Шир Али хан, Агаджан бег). Раньше дережей в наших пределах было больше и они отличались зажиточностью; теперь же это быстро исчезающий народец. Говорят они на талышском языке, но на особом наречии. Дережи диковаты, плохо знают счет деньгам; на кочевках живут в шалашах из веток, а не в крытых войлоком «алачихах», как остальные талыши—скотоводы; женщины дережей ловко лазают по деревьям и рубят сучья. Даже скот дережей отличается дикостью. Таковы собранные мною сведения. Розыскать дережей, ввиду их малочисленности и разбросанности, не было легко и лишь случайно в селении Боради, близ Хамуата (Хамарата) я встретил одного их представителя, который жил в батраках у одного сельчанина. Сделанные мною от него записи показали, что он говорит на особом наречии талышского языка, которое, впрочем, по его собственному заявлению, уже забывает. В суннитской части Астаринского района, близ селения Сарах, я встретил представителей т. наз. „чарожей“. Они оказались тоже талышами -суннитами, выходцами из персидского Талышдолаба, такими же кочевниками, как и дережи; кишлаки их находятся в Тенгерудском районе яйлаки в горах выше Торади. По-тюркски они совсем не понимали. О них мне рассказывали, что у них свои обычаи (между прочим свадебные) но они это отрицали. Я записал несколько образцов их речи, которая оказалась талышским диалектом. Скажу в заключении несколько слов об истории изучения талышского языка и дам его краткую характеристику. Литература о талышском языке невелика. Талышских текстов издано всего лишь две сказки с русским переводом (в 20-м томе Сб. для опис. местн. и плем. Кавказа) да десятка полтора кратких песен (четверостиший) в «Specimens of the popular poetry of Persia»—Ходзько. если мы присоединим сюда маленький (в несколько строчек) талышский рассказ, который мы находим в „Caspia“ Dorn’а {стр. 218), то перечень печатанных талышских текстов будет пожалуй исчерпан. Грамматических очерков языка существует на русском языке два, очень устарелых и совершенно неудовлетворительных: Березина,–в его «Recherches sur les dialectes persans» (1854 г.) и Риса в 3-м т. Зап. Кавк. Отд. Р.Г.А. в 1855 г. Известный академик Дорн, совершая свое научное путешествие по южному Прикаспию в 1860 г. в числе других прикаспийских языков занимался и талышским, во время своего пребывания в Ленкоране. Он добыл довольно значительный лингвистический материал,—именно перевод на талышский язык рассказов некоего муллы Абдуллы, талышские стихотворения муллы Исмаила и русско-талышский словарь, составленным Ибрагим беком; кроме того, по поручению Дорна в Ленкоране некий Козицкий переводил на талышский язык тексты, данные ему Дорном; совместно с Ибрагим беком «из Талыша» Дорн составил основы талышской грамматики. К сожалению весь этот материал не был разработан и опубликован и должен храниться в недрах Азиатского Музея Академии Наук. При составлении очерка прикаспийских наречий, в том числе талышского, для «Grundriss der iranischen Philologie», Geiger принужден был пользоваться только устарелыми работами Березина и Риса и очень немногими вышеуказанными текстами. Плохое качество работ его русских предшественников и крайняя скудость материалов, записанных большей частью арабскими буквами, не могли не отразиться в сильной степени и на очерки Гейгера. Охарактеризую вкратце работы по талышскому языку этих трех лиц.—Хотя Березин и утверждает, что изыскания его по иранским диалектам явились плодом личного изучения их, но по крайней мере из его очерка талышского языка этого вовсе не видно. Редкое талышское слово у Березина не искажено в такой сильной степени, что его трудно узнать; всякий, хоть несколько знакомый с этим наречием, никогда не сможет употреблять талышских слов в формах, противоречащих самым основным правилам талышской фонетики»—а между тем мы это именно сплошь да рядом встречаем в маленьком словаре, приложенном к работе Березина. Повидимому единственным литературным источником, которым он пользовался, послужили те 15 талышских стихотворений, какиее были записаны Ходзько и притом арабскими буквами. Песенки же эти представляют любопытную смесь форм ново-персидского литературного языка с талышскими и являются поэтому весьма сомнительным материалом для грамматики. Самые важные основы грамматики у Березина совершенно неразработаны, и грамматические формы искажены до неузнаваемости. Особенно же много искажений мы находим при изложении талышского глагола, которого Березин совершенно не понял.—Очерк талышской грамматики Риса тоже очень неполон; глагол у него разработан чрезвычайно поверхностно; многих времен мы совсем не находим, другие же перепутаны. Но в работе Риса мы не находим все же стольких искажений прямого фантазирования, как у Березина. Рис, к своему счастью, не был знаком с трудом Березина, вышедшим годом раньше: он пользовался, между прочим, рукописью, составленной для Ханыкова одним ленкоранским муллою Али Экбер Захидом, заключавшей в себе словарь и несколько неточных повестей и сказок с персидским переводом. Перехожу к Гейгеру. Кроме упомянутых мною работ он пользовался извлечениями из рукописи, № 932, Петербургской университетской библиотеки, заключавшей талышский словарь и тексты,—возможно тою же, что и Рис.—Гейгер, насколько ему позволяли материалы, не основанные на научной фонетической записи, разработал довольно подробно талышскую фонетику и учение о флексиях, поставив талышский язык в связь с другими иранскими прикаспийскими наречиями (гилеки, мазандерани, тат, семнани), но даже из очерка Гейгера можно усмотреть, что талышский язык часто занимает особое положение, роднящее его с западно-иранскими (курдскими) наречиями, между тем, как фонетические и морфологические особенности неоднократно объединяют гилеки и мазандерани. В морфологии у Гейгера множество ошибок, особенно там, где он пользуется Березиным. В описании глагольных форм Гейгер недалеко ушел от своих предшественников и можно сказать, что этот отдел у него почти не разработан; мы также не находим у него сколько нибудь полных парадигм спряжения, какие приведены для мазандерани и гилеки. Таково состояние изучения талышского языка в данный момент. Постараюсь на основании собранного мною материала и, разумеется, в виде предварительного пока изложения,– охарактеризовать талышский язык с грамматической стороны. Его лишь весьма условно можно назвать наречием ново-персидского языка. Лучше называть его более общим термином иранского наречия, так как и в вокализме н в консонантизме,особенно же в образовании глагольных форм он весьма отличается от современного (ново-персидского) языка и сохраняет немало архаических и своеобразных черт. В вокализме следует отметить характерную неустойчивость кратких гласных («ы», «е», «i», звук, соответствующи; франц. «eu»), не всегда различимых в произношении, особенное суннитских селениях южной части Ленкоранского уезда. Долгому персидскому «а» в талышском соответствует «о»; долгому «у»—звук выражаемый французским ”u»; долгое «i» и краткое «а» сохранилось; краткие персидские «i», «е», «у» переходят в талышском языке чаще всего в «ы» (широкое «i»). Есть случаи сохранения «яйе маджхуль». В консонантизме любопытно по-видимому полное отсутствие звука «ф», встречающегося лишь в словам заимствованных или в исходе слов. После «п», «т» и «к» слышится придыхание более или менее сильное. «Ш» и «с» иногда заменяют друг друга. Начальное «в» (персидское «б» и «г») сохранилась во многих словах - и в глагольной приставке «вi» (персид. «го»). Звук «ж» (из авест. «j» и из иранского «ч») сохранился хорошо, отчасти так же как иранское «з» (персид.«д») и «с» (персид. «h»). Начальное «х», «хв» ослабляется; в «h»; «р» «д» в конце слова отпадают; «д» между гласными выбрасывается; в середине слова не терпится «р». которое сохраняется лишь в сочетании «ар». Конечное «б» переходит в «в», и «ф»; и «х»и «ф» перед «т» выпадают. Скопления гласных талышский язык избегает, допуская, главным образом, лишь группы согласных с плавными и носовыми. Благодаря отмеченные фонетическим особенностям, склонности к стяжению слов, отсутствию скопления согласных—талышские слова отличаются краткостью и благозвучием. Из грамматических форм отмечу абсолютное отсутствие персидского изафета; определяющее всегда предшествует определяемому, а прилагательное существительному, причем прилагательное принимает окончание «а». Остатки падежных флексий сохранились в суффиксе «i»casus obliquus) и «о». Падежи образуются с помощью предлогов «чы», «ба», «бо», «ды» н послелогов «ку», «ада»; своеобразно образование сравнительной степени использованием слова «са» (голова), В образовании числительных порядковых наряду с иранским суффиксом проник и тюркский мiнджi). Сохранилось в именит. падеже личное местоимение 1-го лица - «аз»,—сближающее талышскии язык с авестийским. Талышские глаголы в большинстве случаев образуют времена или от неопредел. наклонение или от основы, получаемой отбрасыванием, окончания неопредел, наклонения—«е», или, наконец, от причастия прошел, времени на «а». Лишь в очень немногих глаголах можно предположить другую основу, остатки древнего образования настоящ. времени. Основа прошед. времени почти вытеснила основу настоящего времени.—Отлично от ново-персидского языка образуется принудительный залог. При спряжении различаются глаголы с переходным значением от глаголов непереходных; в прошедшеем времени - первые всегда конструируются страдательно (я сделал— мною сделано) чего мы не имеем в языках гилеки и мазендерани. Своеобразное образование настоящего и прошедшего несовершенного времени из неопредел. наклонения с послелогом «да“ и глаг. суффиксами. По моим материалам, можно применительно к временам новоперсидского языка отметить в талышском языке еще следующие времена; прошедшее-настоящее, давно-прошедшее, аорист, два времени в условных предложениях при неосуществившемся условии, особые формы для optativ'a, для выражения намерения, долженствования,—наконец, форму герундива, в которой, б. м., можно усмотреть влияние тюркского языка,—две формы причастия. Далее следует отметить особенности отрицательного спряжения—свободу в постановке отрицания, или позади глагола, или впереди него, или же, наконец, между глагольной основой и суффиксами. Тюркское влияние можно отметить и в некоторых словообразовательных суффиксах. Особенность талышского языка составляет также довольно значительное количество совершенно оригинальных (и весьма употребительных) глаголов, каковых не имеется в современном персидском языке, и которые мне удастся отождествить вероятно лишь после детального сопоставления с глаголами других иранских наречий преимущественно западного Ирана.

(Опубликовано в Известиях Общества Обследования и Изучения Азербайджана. Баку 1926, №1)

od Talyšská knihovna (Poznámky) dne 7. ledna 2013 v 22:25

Cesta do Talyše, kterou jsem podnikl letos v létě díky laskavé pomoci Společnosti pro výzkum a studium Ázerbájdžánu, včetně měsíčního pobytu v jejím centru Lankaranu (10. srpna-10. září), je mou druhou návštěvou tohoto zajímavého regionu.

Poprvé jsem jej navštívil před 23 lety ve svých studentských letech, kdy jsem s cílem seznámit se s talyšským jazykem strávil v Talyši asi měsíc a půl a navštívil jižní část regionu, v nížině až po Astaru, a podnikl dvě cesty do horského okresu Zuvand, kde jsem navštívil vesnické spolky Kelevez, Lulyakeran, Veri, Orand a Lerik. Výsledkem této cesty byla řada nahrávek talyšského jazyka - ukázky hovorové řeči, pohádek a románů apod. a tzv. makhne) básnických čtyřverší zpívaných talyšskou mládeží.

Tento materiál zůstal po mnoho let mnou nevyužit a já jsem musel brzy odjet na muslimský zahraniční Východ a žít tam mnoho let v podmínkách ne vždy příznivých pro vědeckou práci a publikování jazykovědných textů. V roce 1919, kdy jsem pracoval v Petrohradě v kavkazské sekci akademické Komise pro studium kmenového složení Ruska, kterou vedl akademik N. J. Marr, jsem se musel s Talyši znovu zabývat. Moje rozhovory s Ak. Marrem a částečně i faktografický materiál o jazyce a životě Talyšů, který jsem mu tehdy sdělil, nasměrovaly jeho pozornost k tomuto zajímavému národu. N. J. Marr se snažil spatřit stopy japského substrátu v archeologických památkách regionu, v jazyce Talyšů a vůbec v jejich hmotném i duchovním životě a zjistit jejich spojení s ostatním japským světem Kavkazu. Výsledkem studií N. J. Marra byla jeho práce o Talyších, publikovaná v pracích zmíněné komise v roce 1922. Mým úkolem na této cestě do Talyše, která byla bohužel příliš krátká, bylo osvěžit si znalosti jazyka, ověřit si dosavadní materiály a hlavně zaznamenat nové texty z různých oblastí folkloru; Kromě toho jsem chtěl navštívit některé pro mě zajímavé oblasti, které jsem při své první cestě z hlediska jazyka neprozkoumal, a zjistit pro mě nejasnou otázku, zda talyšský jazyk nemá dílčí jazykové dialekty.

Zdálo se mi žádoucí prozkoumat i tento „lid“. Oblast Talyše, jak známo, zaujímající jižní část Lankaranského okresu, je geograficky rozdělena na tři pásy: Přímořský, nížinný, s mimořádně vlhkým podnebím, poměrně úzký (asi 15-26 verst v severní části, asi 8-10 verst západně od Lenkoranu a asi 5 verst u Astary na jihu), na němž se hlavní masa Talyšů žijících v početných a často prosperujících vesnicích zabývá pěstováním rýžových plantáží (chaltyků), - hornatý, zalesněný, kde se v úzkých údolích četných řek stékajících z Talyšského hřebene do Kaspického moře, a vysokohorský suchý pás nacházející se v blízkosti perských hranic, který je klimaticky úplným opakem prvních dvou pásů, kde se v bezlesých horských kotlinách obyvatelstvo vedle zemědělství (pšenice, ječmen, brambory) zabývá chovem dobytka, což určuje polokočovný způsob života některých skupin horalů (např. Orandové, Alarané, Alaričané). Orandové, Alarci). Na této cestě jsem navštívil všechny tři skupiny: Nejprve jsem navštívil vesnice ležící v nížině severně od Lenkoranu a zjišťoval hranici mezi talyšským a turkickým jazykem, poté jsem opět navštívil jižní část okresu, tentokrát však v sunnitských vesnicích, které jsem předtím nenavštívil (většina Talyšů jsou šíitští muslimové), - a nakonec jsem po cestě lesním pásmem na dvou trasách opět navštívil horskou oblast Zuvandu a nejextrémnějším bodem, kam jsem došel, byla vesnice Mistan. Jak během svého cestování, tak v samotném Lankaránu jsem si zapsal poměrně hodně textů a nyní se materiál, který jsem shromáždil, místo předchozího skládá z: 1. „Všichni, kdo jste v Lankaránu, jste v Lankaránu: o letošním suchu, o organizaci komsomolské buňky v jedné vesnici, o zemědělských pracích, o výskytu tygra čtyři versty od Lenkoranu loni na jaře atd.), 5) materiály pro gramatiky atd. ), 5) materiály ke gramatice talyšského jazyka a talyšsko-ruskému slovníku, b) asi sto čtyřverší „makhně“ a 7) záznamy pastýřských zápletek-témat reprodukovaných naivními melodiemi pastýřů-sedláků (tzv. galovanů nebo gališů) hrajících na rákosové flétny (neyla, leina).

Forma makhneh, kterou jsem zaznamenal, je oblíbená v jiných íránských dialektech a v Persii je velmi běžná. Jedná se o čtyřřádkové strofy, jejichž každý verš se skládá z 11 slabik; někdy je však počet slabik v jednotlivých řádcích 12 a 13 a někdy nedosahuje 11, což lze vysvětlit špatnou pamětí předávajících a jejich neúmyslným zkreslováním jednotlivých veršů. Obvykle je rým v 1., 2. a 4. řádku, zatímco 3. řádek ho nemá, jako v literárních perských čtyřverších, tzv. robajátech. Tato veršová forma zřejmě pochází z dalekého starověku, konkrétně z nejstarší části Avesty, z jedné ze skupin tzv. gatů.

Tályšské „makhneh“ patří k milostné poezii, která se vyznačuje velkou svěžestí a bezprostředností citu; přirovnání a obrazy se vyznačují reálností a jsou vypůjčeny z přírody a života, který Talyš obklopuje. Mladý muž a dívka opěvují radost ze schůzky, krásu milého či milenky; hovoří o hořkosti odloučení, trýzni žárlivosti, cizoložství, vyzývají pomlouvače a klevetníky atd. Někdy je vztah milenců líčen formou dialogu. Často v písních vystupují „bratr“ a „sestra“, které pojí hluboký láskyplný cit.

„Témata“ pastýřských melodií, které jsem zaznamenal, odrážejí také primitivní, přírodě blízký život horských pastýřů a prostý obsah jejich každodenního života, např: pastýř sedí na skále, hraje na flétnu, náhle se objeví vlk; pastýř volá o pomoc svého věrného psa (banaka); nebo pastýř putuje se svým stádem ovcí, náhle jedna z nich spadne ze skály a zlomí si nohu - a hudba zobrazuje smutné pocity pastýře; nebo - sestra s bratrem pasou stádo, připlíží se k nim šachsevan a náhle dívku unese; ta únosce prosí, aby ji nechal hrát na flétnu, a zahraje volání o pomoc bratrovi, který ji uslyší a zachrání.

Zde je další téma: pastýř z dalekých hor přichází do Lenkoranu, bohatého města „s krásnými domy“, ale vzpomíná na rodné hory, srdce mu ztěžkne a flétna představuje jeho pocity; atd.

Nyní se krátce zastavím u otázky počtu Talyšů a hranic jejich rozšíření, a to jak v sovětském Ázerbájdžánu, tak v sousední Persii, a také u otázky sunnitských Talyšů. V rámci ASSR zaujímají Talyšové jižní část Lenkoranského okresu; ze severu hraničí s Turky, přičemž hranice probíhá po řece Viljaž-Čaj; tato řeka však není hranicí v celé své délce, ale hlavně ve svém středním toku, zatímco v dolním toku se turkické obyvatelstvo přesunulo na její pravý břeh a dosahuje až ke Kumbaskému „mordovu“ (bažině-jezeru). Západní hranici talyšského rozšíření tvoří v hlavních rysech, ale ne všude, talyšské pohoří, které je zároveň státní hranicí: v nejzápadnější části lenkoranského okresu, zasahující do Persie, nedosahuje talyšské obyvatelstvo hlavního pohoří, je od něj odděleno turkickým obyvatelstvem; na jihu se talyšské obyvatelstvo přibližuje k řece Astara-chaj, státní hranici s Persií.

Podle předválečné statistiky (Kavkaz. Kalend. 1915), která byla velmi nedokonalá, žilo ve 297 osadách 67 552 lidí, bez Lenkoranu. Nejnovější statistické údaje o Talyších, totiž sčítání AzCSU z roku 1921, jsou rovněž velmi nedokonalé. V Lankaranském okrese bylo sečteno pouze 46 venkovských společností, z toho v severní, částečně severozápadní a krajně západní části okresu, ve 24 venkovských společnostech, které nebudu vyjmenovávat, je obyvatelstvo výhradně turecké (a v malém počtu ruské); ve 4 venkovských společnostech tvoří Talyši zanedbatelnou menšinu (v Bolgarinském, vesnické komuně - 4 vesnice, v Perembelském, Masalském a Šilavangském - po 1 vesnici).

Ale dále na jihu tvoří Talyšové pevnou masu a Turci jsou buď v malé menšině (v Arkevanské vesnické společnosti-1 vesnice, v Boradigjachu-3, v Kyzylavaru-3, v Pornaimu-1, v Šingadulanu-2), nebo vůbec neexistují. Existují pouze talyšské venkovské společnosti-16: Džil, Archevan, Putasar, Sutamordov, Germatuk, Girdani, Rvo, Rudakenarud, Tengerud, Veri, Zenoni, Kelevez, Lerik, Mistan, Orand, Sori. Sčítání proběhlo v roce stále probíhající občanské války a nesečteno zůstalo 44 vesnic, většinou v nížině jižně od Lankaranu (Tengerud, Putasar, Archevan); 25 vesnic je označeno jako zničené, většinou v horské oblasti (Veri, Zenoni, Zenoni, Tengerud). Veri, Zenoni, Kelevez, Leri, Mistan, Pornaim) a jejich obyvatelé buď nebyli vůbec sečteni, nebo mohli být mezi obyvateli vesnic, v nichž se uchýlili. Až na tyto výjimky je celkový počet Talyšů při sčítání 66 683.

Údaje ze sčítání nejsou příliš důvěryhodné, jak jsem se musel nejednou přesvědčit. Například obec Boradigja je uvedena jako turecká vesnice. Boradigya je uvedena jako turkická, ale zaznamenal jsem tam talyšské texty od chlapců školního věku.

Často se stává, že vesnice ležící na dlouhých cestách mohou na první pohled budit dojem, že jsou turecké: na tržištích převládá turečtina, část obyvatel, zejména těch, kteří jsou spojeni s obchodem, je turkická - ale všude a ve všem můžete potkat Talyše, který se nazývá Turkem, a pak se ukáže, že ve svém domě, ve své rodině mluví jenom talyšsky. Je pravda, že většina Talyšů turečtinu ovládá, ale to se nedá říci o ženách, zejména v odlehlých lesních a horských oblastech, které turečtinu neznají. V odlehlých koutech stále existují celé skupiny lidí, kteří turkický jazyk neznají, což mi potvrdili i Lankarané, kteří viděli jejich zástupce na svých bazarech. Přes zdánlivě převažující dvojjazyčnost se osobně nepřikláním k tomu, abych Talyše považoval za „dvojjazyčný“ národ, a taková „dvojjazyčnost“ je pro mě psychologicky těžko přijatelná: nepochybně by měl být určující jazyk rodiny, jazyk matky a ženské poloviny populace, vnímaný od nejútlejšího dětství.

Tím je jazyk talyšský, zatímco turkický Talyš se mu učí až v pozdějším věku. Při budoucích sčítáních lidu AzCCU by bylo nutné věnovat tomu vážnou pozornost a vyvarovat se chyb, aby se k talyšským obcím vztahovaly všechny ty, v nichž je jazykem rodiny talyština. K výše uvedenému číslu 66 683 je třeba připočítat několik tisíc talyšských obyvatel Lankaranu, přirozeného centra sovětských Talyšů, které se rozkládá od města do přibližně stejných vzdáleností na sever, jih a západ. Celkový počet obyvatel Lankaranu je asi 12 000 (11 953), obyvatelstvo města je dnes, stejně jako v minulosti, bez rozdílu uznáváno jako turecké, což však není tak docela pravda; vezmeme-li v úvahu úzké spojení části lankaranského obyvatelstva s Talyši z okolních vesnic; i v rodinách místních intelektuálů je občas slyšet talyšská řeč.

S přihlédnutím k výše uvedeným nedostatkům a opomenutím při sčítání lidu lze tedy podle mého názoru celkový počet Talyšů v sovětském Ázerbájdžánu považovat za přibližně 80 000 osob, které žijí v přibližně 350 vesnicích a osadách a částečně v Lankaranu. Porovnáme-li počty talyšského a turkického obyvatelstva podle postupných sčítání lidu (počínaje seznamy obyvatelstva z roku 1886), můžeme dojít k závěru, že v přibližně 350 vesnicích a osadách a částečně v Lankaranu žije přibližně 80 000 lidí.

Lze konstatovat, že Talyšové vůbec nevymírají, že jejich počet se postupně zvyšuje a neustupují v tomto ohledu Turkům a že procentuální poměr mezi oběma kmenovými skupinami v Lankaranském okrese se nemění, a to i přes nedobrovolnou turkizaci, které jsou Talyšové, kteří nemají spisovný jazyk, vystaveni, protože jsou nuceni používat ve školách a správních institucích turečtinu. Talyšové vůbec nepůsobí dojmem národa, který ustupuje nebo vymírá; naopak, během své cesty jsem mohl konstatovat, alespoň v nížinách, kde žije jejich převážná část, výrazný pokrok v materiální prosperitě; ve vesnicích například výrazně vzrostl počet zděných domů, z nichž mnohé si v ničem nezadají s lankaranskými domy; na některých místech se dobře stavěly a stavějí nové mešity - a to vše navzdory občanské válce, která tento region značně zasáhla. Na cestovatele, který zná Persii tak dobře jako já, působí Talyšský kraj dojmem perské provincie u Kaspického moře. Geograficky, etnicky a kulturně je úzce spjata s perskými kaspickými provinciemi Gilyan a Mazanderan; jafetské základy, které předpokládá A. Marr.

Jafetský podklad, předpokládaný A. Marrem, může být jasně odhalen až v důsledku následného podrobného výzkumu specialistů na jafetologii. Politická hranice podél řeky Astary a podél Talyšského pohoří protíná kompaktní masu Talyšů, táhnoucí se daleko na jih podél pobřeží Kaspického moře i podél hor a náhorních plošin, které ho lemují. Jaký je obraz tályšského osídlení v Persii a jaký je jejich počet? To bohužel zatím nevíme.

Nejlepší badatelé jižních kaspických oblastí (v 60. letech minulého století), akad. Dorn a Melgunov, nám o tom nic určitého neříkají. Melgunovova práce o popisu jižního pobřeží Kaspického moře obsahuje mnoho podrobných a cenných údajů, ale tento badatel si nekladl za cíl zjistit jednak hranici talyšských a gileckých jazyků na pobřeží, jednak hranici talyšských a turkických jazyků v perském Ázerbájdžánu. Vzhledem k absenci statistických údajů v Persii lze tyto otázky postihnout pouze vysláním speciálních expedic. Prozatím se musím omezit na namátkové šetření, které jsem provedl. Mými informátory byli lidé, kteří osobně cestovali služebně podél pobřeží do Enželi, znali i přilehlé horské oblasti a zároveň ovládali tályšský jazyk natolik, že dokázali zachytit i nářeční rozdíly. Podle nich se Talyšové rozšířili na jih podél moře až ke Kapirchalu (Keprichalu), který je hranicí talyšského a gileckého jazyka, a zabírají perské okresy Astara, Chilavand, Kergeri (Kerganrud), Asalim a Talyšdolab až k hranicím s Enzeli. Na jih od Kergeri, v Asalimu a Talyšdolabu, se podle nich talyšský jazyk velmi liší od toho, který převládá na severu, včetně sovětského talyšského jazyka.

Ale i přes tyto rozdíly se člověk znalý talyšského dialektu lankaranštiny může bez problémů vypovídat podél celého pobřežního pásu téměř až do Enzeli. V hornatém pásu lemujícím pobřeží nesahá rozšíření Talyšů na jih tak daleko jako podél pobřeží a tam se spíše začínají mísit s Gilaky. Hlavními talyšskými vesnicemi v tomto pásu jsou Tularud a Rek (bohatá vesnice); Gilakové v tomto pásu žijí v okresech Masula, Charshambazar, Peyshambazar, Gaskere a Fomene. V horách a na náhorní plošině od Zuvandu po Ardábel je řada talyšských vesnic: Ambaran, Kulesh, Dzheid, Pilechay, Delidash, Kültepe, Sarykhanly, Dokhültepe. Všude je obyvatelstvo čistě tályšské a pouze v Sarykhanli je smíšené s Turky. V Chalchalském okrese se Talyšové nazývají podle názvu okresu - Chalchalové.

O počtu Talyšů v Persii se můžeme jen domnívat. Moji informátoři na mou otázku odpovídali různě: někteří říkali, že perských Talyšů je více než na naší straně, jiní, že jich není o nic méně, a další, že jich je jen 25-30 000. Všichni se domnívali, že je jich více než u nás.

Ve velmi zastaralé (1868) Melgunovově práci jsou uvedeny některé číselné údaje pro Asalimský okres - 4240 lidí, pro Kerganrudský okres (Kergeri) 41 380 a až 5 000 kočovných rodin přicházejících do yaylaki z Muganu. Podle jeho vlastních slov již v Asalimu žijí Talyšové smíšení s Giliany, v Kerganrudu jako by také, a kromě toho tam zaznamenává i Turky, kteří se přistěhovali z okresů Ardebil a Chalchal; z těchto obecných čísel nelze Talyše vyčlenit. Pokud jsou údaje mých informátorů o rozmístění Talyšů v okresech Ker-Ganrud a Asalym správné, pak by se pro tuto nížinnou oblast musel přijmout počet Talyšů, na naše poměry, sotva menší než 40-50 tisíc. Z horských oblastí obývaných Talyši mi moji informátoři zaznamenali jako velmi zalidněný okres Pilechay (několik tisíc domů).

To jsou mé náhodné údaje, které vytvářejí dojem, že v Persii stále žije poměrně kompaktní masa Talyšů v počtu několika desítek tisíc, - a pak lze obvyklý počet tohoto lidu přijmout v každém případě mnohem vyšší než sto tisíc. V nejjižnější části Lankaranského okresu žije značný počet sunnitů; takových vesnic mi bylo vyjmenováno až pětadvacet. Navštívil jsem hlavní z nich - Tengerud.

Jako sunnitské místo jsem dostal jméno Bu Yailagh. Počet sunnitů podle sčítání lidu z roku 1921 nelze zjistit. Jak jsem zjistil, v tomto sunnitském koutě Talyše má dialekt určité, i když malé (hlavně fonetické) odlišnosti od obecného talyšského jazyka, kterým se rozumí jazyk zbytku Talyše. Dále jsem zjistil, že v mnoha sunnitských vesnicích (bylo mi řečeno, že určitě až v deseti) žijí osadníci (ve 2. a 3. generaci) z Persie, hlavně z pobřežního pásu, - okresy Kerganrud, Asalim a Talyšdolab; tito osadníci si zčásti ještě zachovávají zvláštnosti svého dialektu, zčásti se již smísili s ostatním obyvatelstvem. Jaký byl důvod jejich přesídlení a zda jsou ostatní sunnité z okresu Astara stejnými přistěhovalci z Persie, ale jen starobylejšími, je otázka, která vyžaduje zvláštní objasnění. Měl bych poznamenat, že v perském Talyši existují významné sunnitské skupiny; jedná se o vesnice Ambaran, Amindžan, Džeid, Mizran, Minavar a Kulaš. V Pilechaji žijí sunnité smíšeně se šíity. V okrese Namine je venkovské obyvatelstvo sunnitské, zatímco v samotném městě Namine je obyvatelstvo šíitské. Dále bych rád poznamenal, že podle Melgunovových údajů je většina Asalimského okresu obydlena sunnity, zatímco v Kerganrudském okrese jsou Gilekové (Giljané), které tam nachází, šíité a Talyšové jsou sunnité. Dají se tyto zvláštnosti sunnitského jazyka vysvětlit nějakým etnickým substrátem, tj. neměli bychom u talyšských sunnitů hledat nějakou cizí etnickou příměs? Tato otázka by vyžadovala osvětlení a myslím, že by měla být dána do souvislosti jednak s původem a etymologií slova Talyš, jednak s otázkou původu sunnitských skupin zachovaných v přilehlých částech perského Talyše.

Ve slově Talyš se s největší pravděpodobností skrývá jméno nějakého kmene, nejstarších obyvatel těchto míst. Akad. Marr se domnívá, že v termínu Tal. Dal- slouží jako reminiscence na kmenové jméno Dali (1)a11a), obyvatelstva této oblasti známého ze Sargonova tažení. - Na druhou stranu je třeba poznamenat, že předchozí badatelé těchto oblastí (Chodžko ve své práci o Gilánu, Melgunov), zřejmě na základě perských historických dokladů, vidí v Talyších turecký kmen pocházející ze Střední Asie, který byl součástí mongolských vojsk a dostal Talyšsko jakoby do zástavy. Chodzko dokonce uvádí, že „gilejští Talyšové“ mluví východotureckým dialektem a obyvatelstvo jejich vesnic si zachovalo svůj rodný dialekt, který Chodzko považuje za jeden z nejharmoničtějších dialektů gilejského jazyka (Chodzko má zřejmě na mysli vlastní talyšský jazyk). Melgunov, jak jsme viděli, staví do protikladu sunnitské Talyše a šíitské Gilejce v Kerganrudské oblasti. Verzi o výskytu Talyšů až po příchodu Mongolů je třeba opustit. Pokud si vzpomínám, již arabští geografové-historici z konce IX. století (Jakubi) mají zmínku o Talyších. Spíše lze předpokládat, že Turci (Turci), kteří se zmocnili Talyšska, byli malou skupinou sjednocenou rodovým původem a v čele s jedním nebo několika vůdci (předky talyšských chánů), která dostala jméno dobytého talyšského národa*) a pak se postupně zčásti smísila s ostatními turkickými kmeny perského Ázerbájdžánu, čímž ztratila své jméno, a zčásti se rozplynula v talyšském národě a naučila se jeho jazyk, kterým mluví s nepatrnými fonetickými zvláštnostmi, ale zachovala si své sunnitské náboženství, přinesené ze střední Asie. Nelze dát do souvislosti s touto domněnkou o rozpuštění turkické kmenové skupiny v talyšském prostředí také rozdíl ve fyzickém typu jejích obyvatel, zaznamenaný některými badateli o Talyši, - snědší u obyvatel nížin a lesů a poněkud světlejší v horských a bezlesých částech. A tuto otázku, stejně jako tu předchozí, zde pouze předkládám, ale vyřeší ji samozřejmě až komplexní studium Tályše ve všech jejích částech, v celé její délce.

Přejdu k „derežům“. Podle informací, které jsem získal, měla tato nevelká kmenová skupina (celkem 30 rodin), donedávna polokočovná, svá zimoviště v tzv. rvinském polesí, západně od Lenkoranu, poblíž Miyankhu, přibližně mezi vesnicemi Guinager a Gage. V posledních letech již dereši nezimují v takzvaném Rvinském polesí, západně od Lankaranu, poblíž Miyankhu, přibližně mezi vesnicemi Guinager a Gageron. V posledních letech již dereži nepodnikají pravidelné migrace, ale v létě žijí roztroušeně v horách poblíž vesnic Chaifud, Siow, Khamuat, Joni a Tuli. Derežští Šíité jsou původem perští Talyšové z místního Lysaru v okrese Kerganrud (Kergeri), kde mají dodnes své chány (Rašíd Chán, Husejn Ali Chán, Šir Ali Chán, Agadžan Beg). Dříve bylo v našich hranicích více Derežů a vyznačovali se blahobytem, nyní jsou rychle mizejícím národem. Mluví tályšským jazykem, ale zvláštním dialektem. Derežové jsou divocí a neumějí dobře počítat peníze; na kočovných cestách žijí v chatrčích z větví, nikoli v plstí potažených „alachikách“ jako ostatní talyšští pastevci; ženy Derežů šplhají po stromech a obratně sekají větve. Dokonce i derežský dobytek se vyznačuje divokostí.

Takové jsou informace, které jsem shromáždil. Nebylo snadné Derežeje najít, protože jsou málo početní a roztroušení, a jen náhodou jsem se setkal s jedním z jejich zástupců ve vesnici Boradi nedaleko Hamuatu (Hamarat), který žil jako dělník u jednoho vesničana. Ze zápisků, které jsem si od něj pořídil, vyplynulo, že mluví zvláštním dialektem talyšského jazyka, který však podle vlastního vyjádření již zapomněl. V sunnitské části okresu Astara, poblíž vesnice Sarakh, jsem se setkal s představiteli tzv. čaroja. Ukázalo se, že jsou to rovněž tályšští sunnité, rodáci z perského Tályšdolabu, kočovníci jako Dereši; jejich kišlaky se nacházejí v Tengerudském okrese Yaylaki v horách nad Toradi.

Vůbec nerozuměli turečtině. Říkali mi o nich, že mají své vlastní zvyky (včetně svatebních), ale oni to popírali. Zaznamenal jsem několik ukázek jejich řeči, z nichž se vyklubal talyšský dialekt.

Na závěr řeknu několik slov o historii studia talyšského jazyka a podám jeho stručnou charakteristiku. Literatura o talyšském jazyce není rozsáhlá. Byly publikovány pouze dvě pohádky s ruským překladem (ve 20. svazku Sborníku pro popis místního a kmenového Kavkazu) a půldruhého tuctu krátkých písní (čtyřverší) v Chodžkových „Ukázkách lidové poezie Persie“. Připočteme-li k tomu malou (několikařádkovou) talyšskou pohádku, kterou najdeme v Dorňově „Kaspii“ {str. 218), pak je seznam tištěných textů talyšského jazyka velmi malý. 218), bude seznam tištěných talyšských textů snad vyčerpán.

V ruštině existují dva gramatické náčrty jazyka, velmi zastaralé a zcela nevyhovující: Berezinův v jeho „Recherches sur les dialectes persans“ (1854) a Risův ve 3. svazku Zap. Zap. Kavk. Slavný akademik Dorn při své vědecké cestě po jižním Kaspiku v roce 1860 studoval během svého pobytu v Lenkoranu kromě jiných kaspických jazyků i talyštinu. Získal poměrně významný jazykový materiál, a to překlad povídek do talyštiny od jistého mully Abdullaha, talyšské básně od mully Ismaila a rusko-talyšský slovník sestavený Ibrahimem bejem; kromě toho na Dornův pokyn v Lenkoranu jistý Kozickij přeložil do talyštiny texty, které mu Dorn dal; spolu s Ibrahimem bejem „z talyštiny“ Dorn sestavil základy talyšské gramatiky. Bohužel celý tento materiál nebyl zpracován a publikován a musí být uložen v útrobách Asijského muzea Akademie věd.

Při sestavování náčrtu kaspických dialektů, včetně talyšského, pro „Grundriss der iranischen Philologie“ byl Geiger nucen použít pouze zastaralé práce Berezina a Rise a velmi málo výše uvedených textů. Nízká kvalita prací jeho ruských předchůdců a extrémní nedostatek materiálů, psaných většinou arabským písmem, nemohly Geigerovy eseje do značné míry neovlivnit. Dovolte mi, abych stručně charakterizoval práce o talyšském jazyce těchto tří osobností: - Berezin sice tvrdí, že jeho výzkumy íránských dialektů byly plodem jeho osobního studia, ale přinejmenším z jeho náčrtu tályšského jazyka to vůbec není patrné. Ojedinělé talyšské slovo v Berezinově díle není zkresleno tak silně, že by bylo obtížné je rozpoznat; každý, kdo je alespoň trochu obeznámen s tímto dialektem, nemůže nikdy použít talyšská slova v podobě, která by odporovala nejzákladnějším pravidlům talyšské fonetiky.“ - a přesto se právě s tím setkáváme v malém slovníku připojeném k Berezinovu dílu. Zřejmě jediným literárním zdrojem, který použil, bylo oněch 15 talyšských básní, které zapsal Chodzko, a to arabským písmem. Tyto písně jsou zvláštní směsicí novoperských a talyšských literárních jazykových forem, a proto jsou pro gramatiku velmi pochybným materiálem. Nejdůležitější základy gramatiky jsou v Berezině zcela nerozvinuté a gramatické formy jsou zkreslené k nepoznání. Zvláště mnoho zkreslení nacházíme v podání talyšského slovesa, kterému Berezin vůbec nerozuměl.

Náčrt talyšské gramatiky Ris je rovněž velmi neúplný; sloveso je rozvinuto velmi povrchně, mnoho časů vůbec nenajdeme a jiné jsou pomíchané. V Reesově práci však nenajdeme tolik zkreslení přímé fantazie jako u Berezina. Ris ke svému štěstí neznal Berezinovu práci, vydanou o rok dříve: použil mimo jiné rukopis, který pro Chanykova sestavil jistý lankaranský mulla Ali Ekber Zahid a který obsahoval slovník a několik nepřesných příběhů a pohádek s perským překladem. Nyní přejdu ke Geigerovi. Kromě děl, o nichž jsem se zmínil, použil výňatky z rukopisu č. 932 z knihovny Petrohradské univerzity, který obsahoval talyšský slovník a texty - snad stejné jako Rhys.

Geiger, nakolik mu to materiály nezaložené na vědeckém fonetickém záznamu umožňovaly, rozvinul tályšskou fonetiku a nauku o skloňování dosti podrobně, přičemž tályštinu uvedl do souvislosti s dalšími íránskými předkaspickými dialekty (gileki, mazanderánština, tat, Semnani), ale i z Geigerova náčrtu je vidět, že talyšština často zaujímá zvláštní postavení, vztahující ji k západoíránským (kurdským) dialektům, zatímco fonetické a morfologické rysy opakovaně spojují gileki a mazanderani. V morfologii má Geiger mnoho chyb, zejména tam, kde používá Berezina. V popisu slovesných tvarů se Geiger příliš nevzdálil od svých předchůdců a lze říci, že tento oddíl je téměř nerozvinutý; nenajdeme u něj ani žádná úplná konjugační paradigmata, jaká jsou uvedena pro mazanderánštinu a hileki. Takový je stav studia talyšského jazyka v současné době. Pokusím se charakterizovat talyšský jazyk z gramatického hlediska na základě materiálu, který jsem shromáždil, a samozřejmě formou předběžného vyjádření. Za příslovce novoperštiny jej lze označit pouze podmíněně. Je lépe ji nazývat obecnějším termínem íránské nářečí, protože ve vokalismu a konsonantismu, zejména v tvoření slovesných tvarů, se od moderního (novoperského) jazyka liší a zachovává si mnoho archaických a zvláštních rysů. Ve vokalismu je třeba upozornit na charakteristickou nestabilitu krátkých samohlásek („s“, „e“, „i“, zvuk odpovídající; francouzskému „eu“), ne vždy rozlišitelných ve výslovnosti, zejména v sunnitských vesnicích jižní části lankaranského okresu. Dlouhé perské „a“ v talyštině odpovídá „o“; dlouhé „u“ je zvuk vyjádřený francouzským „u“; dlouhé „i“ a krátké „a“ se zachovalo; krátké perské „i“, „eu“, „u“ přechází v talyštině nejčastěji v „s“ (široké „i“). Existují případy zachování „yaye majkhul“. V konsonantismu je zajímavá zřejmě úplná absence zvuku „f“, který se vyskytuje pouze ve slovech přejatých nebo ve výpustkách slov. Po „p“, „t“ a „k“ se ozývá více či méně silná aspirace. „Š“ a „s“ se někdy vzájemně nahrazují. Počáteční „v“ (perské „b“ a „g“) se zachovalo v mnoha slovech - a v slovesné předponě „vi“ (perské „go“).

Zvuk „g“ (z avest. „j“ a z íránského „h“) je dobře zachován, částečně stejný jako íránské „h“ (perské „e“) a „s“ (perské „h“). Počáteční „h“, „hv“ je oslabeno; v „h“; „r“ „e“ na konci slova odpadá; „e“ mezi samohláskami je vyhozeno; „r“ uprostřed slova se netoleruje. které se zachovalo pouze ve spojení „ar“. Koncové „b“ přechází v „c,“ a „f“; „h“ i „f“ před „t“ vypadávají. Talyština se vyhýbá samohláskovým shlukům, připouští převážně jen skupiny souhlásek hladkých a nosových. Díky zaznamenaným fonetickým rysům, tendenci řetězit slova dohromady a absenci shluků souhlásek se tályšská slova vyznačují stručností a eufonií. Z gramatických tvarů bych rád upozornil na absolutní absenci perského isafetu; determinativ vždy předchází determinativu a adjektivum předchází substantivu, přičemž adjektivum přejímá koncovku „a“. Zbytky pádového skloňování se zachovaly v koncovkách „i „casus obliquus) a „o“. Pády se tvoří pomocí předložek „chy“, „ba“, „bo“, „dy“ a postpozic „ku“, „ada“; zvláštní je tvoření komparativního stupně pomocí slova „sa“ (hlava), Do tvoření řadových číslovek pronikla spolu s íránskou příponou také turkická minji). Zachovalo se osobní zájmeno 1. osoby v nominativu - „az“, čímž se tályština přiblížila avestštině. Talyšská slovesa ve většině případů tvoří časy buď od neurčitého skloňování, nebo od základu získaného vypuštěním neurčitého skloňování - koncovky „e“, nebo konečně od příčestí minulého s „a“. Jen u velmi málo sloves lze předpokládat jiný základ, pozůstatek dávného tvoření přítomného času. Základ minulého času téměř vytlačil základ přítomného času. Při konjugaci se rozlišují slovesa s přechodným významem od sloves nepřechodných; v minulém čase jsou první z nich vždy konstruována v pasivu (udělal jsem - udělal jsem), které v gileki a mazenderštině nemáme. Zvláštní je tvoření přítomného a minulého času nedokonavého od neurčitého skloňování s postpozicí „ano“ a glag. příponami. Podle mých materiálů je možné v talyštině zaznamenat následující časy ve vztahu k časům novoperštiny: minulý čas přítomný, dlouhý čas minulý, aorist, dva časy v podmínkových větách s nesplněnou podmínkou, zvláštní tvary pro optativ'a, pro vyjádření záměru, dlužnosti, - konečně formu gerundiva, v níž je snad vidět vliv turkického jazyka, - dva tvary příčestí. Dále bychom si měli všimnout zvláštností záporné konjugace - volnosti v umístění záporu buď za sloveso, nebo před něj, nebo konečně mezi slovesný základ a přípony. Turkický vliv lze zaznamenat i u některých slovotvorných přípon. Zvláštností tályšského jazyka je také poměrně značný počet zcela původních (a velmi častých) sloves, která se v moderní perštině nevyskytují a která budu moci identifikovat pravděpodobně až po podrobném srovnání se slovesy jiných íránských dialektů především západního Íránu.

(Publikováno ve sborníku Společnosti pro výzkum a studium Ázerbájdžánu. Baku 1926, č. 1)

Počet shlédnutí: 22